– Волки? – спросил Викторин, страшась услышать ответ.

– Атроли. Едем!

Глава 5

Туро уставился на неулыбающегося Кулейна и впервые за свою юную жизнь почувствовал, как у него в груди закипает ненависть. Его отец убит, его будущее у него отнято, и вот он во власти этого странного гостя.

Он поднялся с пола у очага.

– Сегодня вечером я отработаю свой ночлег, пусть ты и расставил мне хитрую ловушку. Но потом я уйду.

– Боюсь, что нет, юный принц. – Кулейн снял кожаную куртку и подошел к огню. – К утру доступ в долины закроется – снег наметет сугробами десять футов глубиной. Боюсь, мы будем вынуждены терпеть твое общество еще два месяца, если не больше.

– Ты лжешь!

– Изредка случается, – негромко ответил Кулейн, опускаясь на колени и протягивая руки к огню. – Только не на этот раз. Но взгляни на светлую сторону, Туро. Тебе не обязательно видеть меня подолгу. Та или другая простая работка, а потом ты можешь проводить время с Лентой. И вдобавок ты не можешь уйти, – но и твои враги не могут добраться до тебя. По весне твой путь домой будет куда безопаснее. Ну и еще ты ведь можешь кое-чему научиться.

– Тебе меня учить нечему. Мне все твои сноровки ни к чему.

Кулейн пожал плечами.

– Как желаешь. Я устал, я ведь уже не молод, как когда-то. Могу я дать отдых моим старым костям на твоей кровати, Гьен?

– Ну конечно, – ответила Лейта. Туро заметил выражение ее глаз и пожалел, что ему не было дано зажечь такое чувство. Ее любовь к Кулейну была сиянием, и Туро изумился, как же он не догадался раньше.

Он ощутил себя непрошеным свидетелем, лишним, помехой, и сердце у него налилось свинцом. И почему лесовичке не любить этого человека действия, высокого, крепкого как дуб, зрелого, могучего? Туро отвернулся, чтобы не видеть любви в ее глазах, и отошел к окошку.

Оно было плотно закрыто от вьюги, и он притворился, будто осматривает раму – как точно все части были пригнаны друг к другу. Ни сквознячка! Когда он оглянулся, Кулейн уже ушел в заднюю комнату вместе с Лейтой. Туро вернулся к очагу. Он услышал, что они переговариваются вполголоса, но слов разобрать не мог.

Лейта вернулась через несколько минут и зажгла две свечки.

– Он уснул, – сказала она.

– Прости меня, Лейта. Я не хотел мешать.

Большие карие глаза вгляделись в его лицо со слегка насмешливым выражением.

– Чему мешать?

Он глотнул, сознавая, что вступил на зыбкую почву.

– Тебе и Кулейну. Вы как будто счастливы вместе и, вероятно, не нуждаетесь… в чьем-то еще обществе. Я уйду, как только смогу.

Она кивнула.

– Ты ошибаешься, Туро. Здесь ты можешь научиться очень многому… если умело используешь свое время. Кулейн хороший человек. Лучший из всех, кого я знаю. В нем нет жестокости, чего бы ты ни думал. И за его поступками всегда кроются причины, которые очень далеки от своекорыстия.

– Я не знаю его так хорошо, как ты, – сказал Туро самым лучшим своим беспристрастным тоном.

– Еще бы! А мог бы узнать, если бы начал думать, вместо того чтобы артачиться.

– Не понимаю, о чем ты. Умение думать – пожалуй, единственная моя сила. За всю мою жизнь разум ни разу не подводил меня в отличие от моих ног или легких.

Она улыбнулась, протянула руку и потрогала его за плечо. У него в крови словно вспыхнул огонь.

– Раз так, то думай, Туро. Почему он сейчас здесь?

– Как я могу ответить на этот вопрос?

– Оценив то, что тебе известно, и сделав вывод.

Считай, что я задала тебе загадку.

В таких условиях Туро почувствовал себя спокойно и легко. Даже слово «загадка» напомнило ему родной дом – его вечера с Мэдлином в кабинете, обшитом дубовыми панелями. Его мысли без усилий обратились в новое русло. Кулейн попросил его побывать у Лейты, передать его приглашение, а затем пришел сам, тем самым лишив поручение, данное Туро, всякого смысла.

Почему? Он вспомнил долгий тяжкий подъем к этой одинокой хижине и сообразил, что горец отправился в путь вскоре после его ухода, Он поднял глаза и увидел, что Лейта пристально смотрит на него. Он улыбнулся, но выражение ее лица не изменилось.

– 1ы нашел ответ? – спросила она.

– Пожалуй. Он шел за мной… на случай, если я свалюсь в снег.

Теперь настал ее черед улыбнуться, и он увидел, как напряжение покинуло ее.

– И тебе он все еще кажется людоедом?

– Но ведь мне вовсе незачем было идти сюда, верно?

– А ты и это обдумай, – сказала она, грациозно встала и подошла к длинному ларю в глубине комнаты.

Достала два одеяла и подала их ему.

– Ложись спать у очага. Утром увидимся.

– А ты где будешь спать?

– Рядом с Кулейном.

– А! Ну… да, конечно.

– Ну да, конечно, – повторила она, и в глазах у нее вспыхнул огонь. Он побагровел и посмотрел мимо нее куда-то в угол.

– Я ничего обидного не думал. Правда.

– Не так обидны твои слова, как твой взгляд.

Он кивнул и беспомощно развел руками.

– Я ревную. Прости меня.

– С какой стати я должна тебя прощать? В чем твое преступление? Ты видишь, но ты не видишь. Выносишь приговоры на самых шатких основаниях. Не заблуждайся, Туро, насчет своей силы. Правда, твое тело не так сильно, как твой ум. Но что из этого следует?

Твое тело настолько слабо, что ты в заблуждении преувеличил истинную силу своего ума. А ум у тебя недисциплинированный. И твое высокомерие неприемлемо. Спокойной тебе ночи.

Он долго сидел, глядя на огонь, подкладывал поленья в очаг и думал о ее словах. Ему следовало сообразить, что Кулейн следовал за ним, в ту самую минуту, когда высокий воин вошел в хижину. Точно так же, как он должен был сразу догадаться, почему Кулейн послал его сюда. Да, бесспорно, чтобы оставить его в ловушке гор до конца зимы, – но Кулейну это никакой выгоды не приносило, а вот он теперь был в безопасности от своих врагов. Он лежал на полу, кутаясь в одеяла, и чувствовал себя глупым, совсем юным и в полной растерянности. Сначала Лейта, затем Кулейн спасли ему жизнь. А он оплатил им высокомерием и неблагодарностью.

Проснулся он рано после крепкого сна без сновидений. В очаге осталась одна зола, в которой кое-где краснели угольки. Он осторожно разгреб золу, чтобы открыть доступ воздуху, и положил в очаг последнее полено. Потом встал и вышел из хижины. Метель кончилась, воздух Снаружи радовал свежестью и обжигал морозом. Он нашел дровяной сарай и взял колун с Длинной ручкой. Первым же ударом он рассадил толстый чурбак, и на него нахлынула такая гордость, что даже в ушах зашумело. С ухмылкой он глубоко вдохнул леденящий воздух. Болячки у него на ладони подсохли, но кожа оставалась очень чувствительной. Не обращая внимания на усиливающуюся боль, он продолжал колоть дрова, пока двадцать чурбаков не превратились в сорок шесть поленьев. Он собрал их и присел на колоду для колки, а по его лицу ползли капли пота.

Холода он больше не ощущал, а ощущал себя удивительно живым. Руки и плечи у него горели от физического напряжения, и он немного выждал, чтобы дыхание стало ровным. Потом взял три полена и отнес их к очагу. Как и накануне, на третий-четвертый раз у него начала покруживаться голова, а потому он замедлил шаги и часто устраивал передышки. Так что закончил работу, не свалившись от приступа слабости, а когда очаг был полон, его охватило нелепое чувство одержанной победы. Он вернулся к сараю и вогнал колун в чурбак. Ладонь вновь кровоточила, и он сел, глядя, как кровь свертывается, гордясь ею, точно шрамом, полученным в бою.

На ветку у него над головой вспорхнула пичужка в ярком оперении. Коричневато-красная грудка, на головке словно черная шапочка, серые перышки на спине казались серым плащиком, а кончики крыльев и хвоста были черными с белой полоской – ну просто знак пилуса примуса, первого центуриона.

Туро видел таких птичек и раньше в лесах Эборакума, но никогда прежде не любовался их красотой.

Пичуга мелодично тонко присвистнула и улетела в лес.